НАВАЖДЕНИЕ

Она откусила яблоко, и опять во рту щелкнул протез — будто орех разгрызла. Тогрул взглянул на нее удивленно и чуть-чуть испуганно, сперва посмотрел на рот, потом — в глаза: что ж это, мол, такое? С тех пор как вставила протез, муж частенько вот так посматривает на нее. Ведь стоит ей посильнее куснуть — протез щелкает, а то и с места соскакивает — того и гляди вывалится изо рта.

Наверное, лучше бы тогда же все рассказать мужу. Чтобы вставить два недостающих зуба, ей предложили обпилить соседние – совершенно здоровые белые зубы, а у нее при одной мысли о таком дыбом вставали волосы. Вот и решилась напротез.

Но оказалось, что это ужасно трудно — тайком от всех постоянно держать во рту посторонний предмет, проще, наверное, вырвать все свои тридцать два зуба!..

На прошлой неделе из-за такого же вот протеза умерла молодая женщина. Ладно бы старуха, куда ни шло, но молодая... У нее тоже сын, сиротой остался...

Чтоб скрыть, что у нее протез, женщина наверняка не снимала его на ночь, не клала в стакан с водой, как это делают старые люди. Еще бы! Это ж наша главная забота — не потерять привлекательности для мужа. И как-то ночью протез соскочил и заткнул ей, бедняжке, горло. Узнав об этой истории, она стала снимать свой протез и прятатьего под тюфяк, ворочаясь до утра - вдруг забудет достать, и протез попадет мужу в руки. Три года мается она вот так; наверное, до конца дней будет торчать у нее во рту розовая пластинка с двумя зубами по бокам. Так с ней в гроб иположат. И много лет спустя — уж и косточки ее давно сгниют — разроют могилу и узнают, что у нее была вставная челюсть...

А может, Тогрул и не почувствовал бы отвращения, ну что в нем такого уж отвратительного, в протезе? Просто увидел бы, что стареет его жена. Приглядываться начал бы... Тридцать пять лет — серьезный возраст для женщины.

Она осторожно куснула яблоко.

- Далеко еще?

- Вон за той деревней...

Тогрул зевнул и поглядел на нее в зеркало — раз пятьдесят задала она этот вопрос с тех пор, как выехала из Баку.

- Ну и что, буду там в доме сидеть?

- Почему в доме, во дворе, в палатке.

- Ты же говорил, в палатке одни мужчины?

- Это особая палатка. А эту, огромную, специально для танцев ставят. Вон она, наша деревня...

Вздохнув, она посмотрела вперед. Вдалеке виднелись купы деревьев — серые-серые. Дорога раскисла, погода мерзкая, моросит мелкий дождик... Господи, что она будет делать тут целые сутки — двадцать четыре часа? Двадцать четыре часа в этой серой грязи!.. Ему- то что?!. Придет, усядется с мужиками: болтать, выпивать, закусывать, а то и вовсе — в машину да по соседним деревням — родню навещать. Сколько же у него родичей!.. Она глядела на руки мужа, державшие руль, и понимала, что он сейчас на седьмом небе — до самого Баку теперь улыбаться будет. Какие у него родственники!.. Такие родственники — один лучше другого!

А они высыпят сейчас, как прыщи на щеке, налетят, как воронье, со своими матерями, детьми, женами, двоюродными братьями и внучатыми племянниками!.. И главное — все на одно лицо. И начнется: обнимают Тогрула, целуют, ахают, будто сто лет не видали! И что за удовольствие тискать друг друга!..

А она... Соберут сейчас в кучу деревенских баб, со всех сторон, окруженных детишками, и будут они виснуть на ней. Обслюнявят всю: ах, какая красавица!.. Потом усядутся вокруг, каждая младенцу - титьку в рот - и давай на нее глаза пялить!

Сидела бы сейчас дома, смотрела видео или телевизор. Как назло, вечером будут передавать последний фестиваль из Сан-Ремо. Она вдруг представила себе этих женщин на фестивале в Сан-Ремо... Или наоборот — привезти «Сан-Ремо» сюда, в какую-нибудь деревеньку. Ведь обплюются!.. «Нет, ты посмотри, что творят, чтоб они сдохли!»

А, пожалуй, другой на ее месте рад был бы: после шумного города с его одинаковыми серыми домами оказаться в тихой, уютной маленькой деревеньке, пропахшей дымом очагов. Деревья, трава, коровы... Только ей давно уже не интересно это: деревья, трава, коровы... Не трогает. Ее вообще давно уже ничего не трогает, душа как заледенела. А может, просто состарилась ее душа, высохло все внутри, сморщилось, как вяленое мясо?!

Из деревни доносился громкий голос певца:

«Придешь, милая, будешь моей,

Уйдешь, провожу тебя...»

Тогрул обернулся, лицо у него порозовело, глаза сияли:

- Приехали!

Машина остановилась. Их сразу же окружили:

- Здравствуйте!

- Добро пожаловать!

- Как мы вам рады!

Тогрула куда-то увели. По тому, как, уходя, муж помахал ей рукой, она поняла, что не увидит его теперь, пока не поедут домой.

- Девочки, поесть приготовьте! — крикнула кому-то пожилая женщина в цветастом платье и цветастом платке.

- Я не буду есть, я не хочу...

- Как так? Ты же с дороги!

- Я не стесняюсь... Ей-богу, не хочу.

- Тогда чайку...

- И чаю не хочу, спасибо.

Певец исполнял что-то веселое, быстрое, слов было не разобрать.

- Я там посижу, можно?

- Ну, что ж... — Женщина усмехнулась из-под цветастого платка. — Заходи.

...Народу под брезентовым навесом было еще немного. Ее усадили на почетном месте, накинули на плечи пальто. Музыканты из города, сидевшие неподалеку, да и все остальные сразу же вытаращились на нее. Девушки, разряженные в пух и прах, видимо первые деревенские красотки, затаив дыхание, смотрели на нее. А что им оставалось делать? Она и эти девушки — небо и земля. Это стало особенно ясно, когда тетка Тогрула вывела ее танцевать. Стройная, в черном платье, плотно облегавшем тело, она вышла в круг, и каждому стало как-то не по себе, неуютно: она подавляла своей красотой.

А может, это совсем и не так? Может, никто и не восхищался ею, кроме нее самой? Нет, когда она танцевала, круг как бы сузился, а глаза людей раскрывались все шире, шире... Вон там, у входа парень стоит, он плачет... Да, плачет, глядя на нее. Правильно, он и должен плакать... Он же никогда больше не увидит ее! Эта свадьба, этот навес во дворе, это черное платье всегда будут у него перед глазами...

А что, если он вовсе и не плачет, просто глаза слезятся от ветра?

Она вернулась на свое место, села.

Не отрывая от нее взгляда, певец поводил бровями, покачивал головой. Он пел «Джамилю». Интересно, откуда он узнал, что ее зовут Джамиля? Он запел «Джамилю» сразу, как только она поднялась.

Но вот вроде бы люди насмотрелись на нее, а может, глаза привыкли к ослепительной белизне ее лица. Все оживились, заговорили громко. Певец расшевелил гостей, в кругу становилось теснее, и вообще народу прибавилось.

Откуда-то привели Тогрула, тоже заставили танцевать.

...И вдруг что-то заставило ее вскинуть голову. Тот парень по-прежнему стоял далеко, но теперь он оказался как раз, напротив. Он больше не плакал и не отрываясь смотрел на нее. А может, он и тогда не плакал?..

Парень был высок и строен. Стоял он, засунув руки в карманы, и эта непринужденная поза никак не вязалась с трепетным выражением его лица.

Ничего странного в том, что она нравится этому юноше, не было... Странно, если бы она ему не понравилась. Если даже влюбится — нормально, хоть ей уже тридцать пять. Что такое тридцать пять! Самая прекрасная пора для женщин. У кого-то из французов это вычитала... А может не у французов, может, в журнале «Здоровье»?

Парень совершенно не был похож на деревенского. Ни одеждой, ни внешностью, ни манерой держаться. 

Да... Было бы ей двадцать и не была бы она замужем... Парень этот поехал бы за ней в Баку, отыскал ее в институте. Может, даже похитил бы ее... Она зримо представила себе это. Они так подходят друг другу... Она черноволосая, черноглазая, он светловолосый, с серыми глазами... Почему жизнь такая короткая, так скоро проходит молодость? Зачем существует столько ограничений, преград, запретов?!

Она взглянула на Тогрула: тот вертел руками, будто крутил мясорубку, — и вспомнила, как выходила за него. Подумать только — оказалась замужем за человеком, который ей никогда не нравился, в котором ей все претит: выражение лица, манера говорить, походка! Может, она вышла за Тогрула потому, что отец его богатый и влиятельный человек? А может, потому, что все ее подружки, словно в быстро подвигающейся очереди, одна за другой вдруг повыскакивали замуж, и она боялась пропустить свою очередь? Нет, не поэтому.

Она, как сейчас, все помнит. Пришла ее старшая сестра — психиатр городской поликлиники — и ошеломила мать категорическим заявлением: «Девочку нужно немедленно выдать замуж. Как можно скорее. Творческая натура: иллюзии, фантазии, страсти — ты меня понимаешь, мама... А нормальная женская жизнь — замужество, материнство — поможет ей стать и нормальным человеком, и хорошим художником...»

Мать глядела на нее с таким изумлением, с таким неподдельным ужасом, будто ее девочка стояла на краю пропасти и достаточно было звука, чтоб она рухнула в эту бездонную пропасть. Хуже всего было то, что после безапелляционного заявления сестры, произнесенного к тому же траурным тоном, она и сама поверила вдруг, что стоит на краю пропасти. Что, если она до конца года не выйдет замуж, произойдет какое-то огромное несчастье?

В те дни она забыла все: великого Ван Гога, «Явление Христа народу», забыла запах красок, навсегда, казалось бы, пропитавших ее тело и душу. Замуж! Замуж! Поскорей выйти замуж! Иначе будет поздно... Иначе гибель...

Глядя на танцующих, подумала: Господи, какая нелепость!.. Почему она вдруг поверила сестре?! Может быть, потому что считала ее мудрой, понимающей что-то, чего она не понимает. А может, потому что благодаря своей дьявольской, как говорила мать, интуиции и впрямь ощутила приближение катастрофы? Почувствовала необходимость размеренной, ограниченной строгими рамками жизни? 

Нет, дело не в сестре, она действительно что-то почувствовала. И замуж за Тогрула вышла сама, сама его выбрала. Выбрала потому, что уловила его внутреннюю слабость — слабость эту она ощутила сразу, с первого же дня, как он стал приходить за ней к университету. Приходил и, заглядывая в глаза, словно робот, управляемый на расстоянии, безмолвно выполнял все, что она велела. Она понимала, что если станет совсем уж невмоготу, если она начнет метаться, задыхаясь без воздуха, Тогрула можно будет просто выключить, как выключают радиоприемник, и не включать столько, сколько потребуется. Похоже, такое время подошло.

...Она пристально взглянула на парня. Тот смутился, отвел глаза. Потом снова взглянул на нее, опять не выдержав, снова отвел глаза и снова взглянул на нее. Несколько мгновений они, не отрываясь, смотрели друг на друга. Руки у него по-прежнему были в карманах. Почему-то ей больше всего нравилась его поза — прямо американский гангстер. А лицо... Чем больше она смотрела на него, тем больше он бледнел, и на глаза наворачивались слезы.

...Что-то ёкнуло у нее внутри, будто во чреве перевернулся ребенок. Она опустила глаза, глядя на ноги танцующих.

Наверное, он ей нравился. А может, нет?

Последнее время все, что с нею творилось, вроде бы не касалось ее. Словно все это происходило не с ней, а с каким-то другим человеком, которого ей не дано понять. Иногда, казалось бы, нравится ей что-то, и в то же время нет...

Но сейчас это неважно. Сейчас, даже если бы он ей не нравился, нужно, чтобы понравился! Иначе она пропадет в этом бессмысленном гаме, сгниет от тоски в этой грязи — в промозглой серости, покрывающей все вокруг. И в город ее с собой увезет, эту тоску, и до самой смерти не избавиться ей от запаха грязи. А вообще все не так… И почему она все всегда выворачивает наизнанку? Ведь эту серую тоску она привезла с собой из города с его серым воздухом, серым морем, серыми домами, и теперь ей во что бы то ни стало нужно оставить все здесь. Иначе ведь погибнет. Да, но ей же и словом не удастся переброситься с этим человеком. А, впрочем... Смотреть вот так друг на друга — больше ничего и не нужно.

...Женщина, такая же цветастая, как первая, подошла к ней и, взяв за руки, заставила встать.

— Ты ж с голоду умираешь! — сказала она и, расталкивая людей, повела ее в палатку, где стояли столы.

 

...Когда палатку убрали и голоса во дворе затихли, ее отвели в небольшую комнатку с розовыми стенами. Слава Богу, на этот раз постелили в отдельной комнате. Год назад тоже ездили к кому-то на свадьбу, ее тогда уложили вместе с теткой Тогрула. Тетка храпела так, что на память приходили фильмы ужасов... Казалось, кто-то ходит, скрипя дверями, кто-то убегает, кто-то в ночной темноте пытается проникнуть в дом...

...Сняв платье, посмотрела в зеркало. Да, она красива. Пройдет совсем немного времени, и эта гладкая шелковистая кожа иссохнет, станет серой, покроется морщинами... Уперев руки в бока, она долго разглядывала себя. Потом скинула комбинацию и опять встала перед зеркалом. Так она была еще красивей. Манекенщица из модного каталога, рекламирующего нижнее белье. А вот Тогрул будто и не видит эту красоту. Блеск ее волос, белизна шелковистой кожи — все это ему попросту ни к чему.

Из окна рядом с зеркалом словно потянуло сквозняком. Она обернулась, и ноги у нее подкосились...

Парень, тот самый «гангстер», не мигая смотрел на нее. Замерев на месте, она несколько мгновений молча глядела на него, потом кошкой метнулась в сторону, судорожным движением натянув платье... 

Наверное, в другой комнате было слышно, как колотится ее сердце. Прижавшись в уголке, она ждала, сама не понимая, чего. Казалось, что стоит сделать шаг, шевельнуться, и она окажется у окна.

Прижимаясь к стене, она кое-как прокралась к кровати и, нырнув под одеяло, натянула его на голову. Какое-то время прислушивалась к тишине, различая лишь гулкие удары сердца, потом высунула голову и краем глаза глянула на окно. Ушел или не ушел?.. Нет, он там... Слышны шаги, ходит... Ходит у нее под окном, хочет увидеть ее, сказать ей что-то... 

Пока она раздумывала об этом, шорох шагов стих. Где-то залаяла собака.

Послышался легкий скрип... Опять бешено заколотилось сердце. Стукнула рама, и окно распахнулось.

Чтобы не закричать, она зажала рот руками. Парень спокойно впрыгнул в комнату, аккуратно прикрыв окно. Ощупывая темноту, он шарил по комнате. Нащупал стену, провел рукой по столу... Все, добрался до нее!

...Парень что-то сказал, она не поняла, но голос его был ласков. Наверное, он сказал что-то нежное, такое, от чего заранее замирает сердце. Потом стало щекотно шее, потом стало больно, но вырваться она была уже не в силах. Окинув ее холодным взглядом, он с силой сдавил ей зубами горло. Она закричала… и проснулась.

...Уже светало. Одеяло, подвернувшись, давило ей шею...

Окно было закрыто. Неужели ей все приснилось? И то, как он смотрел в окно, — тоже сон? Вскочив, на цыпочках подошла к окну. Никого...

... В дверь постучали:

— Невестушка! Иди-ка чайку попей! Закуси, вам скоро ехать...

Только теперь, за завтраком она, наконец, увидела Тогрула. Он вроде еще потолстел за прошедший день, даже чуть постарел.

— Ну, как ты, скучала?

Она вспомнила эту ночь, лицо парня, возникшее в окне, и улыбнулась:

— Нет...

Провожать их опять собралась целая толпа. Опять все эти дяди, тети, невестки, племянницы... Один разделывал барашка им в подарок, другой собирал яблоки...

Поправляя волосы, она все поглядывала по сторонам, его нигде не было видно...

...От машины пахло городом. И ей вдруг захотелось в город, домой.

— До свидания! Счастливого пути!

Кто-то плеснул вслед воды, залив стекло машины. Черт подери, все-то они делают от души!..

Переваливаясь с боку на бок, как неповоротливая толстуха, машина медленно тронулась по ухабистым, скользким от грязи улицам. Она глядела в заднее стекло, на уменьшающиеся с каждой минутой фигурки людей. 

Вперединеспешно вышагивали три коровы. Они шли чуть покачиваясь, помахивая хвостами, словно оглушительно сигналившая машина, такая же коричневая, как они сами, ничем от них не отличалась, и непонятно, почему они должны былиуступать ей дорогу. Тогрул сигналил не переставая, но коровы шли, похлопывая себя хвостами по бокам, и не обращали на машину ни малейшего внимания.

— Эй, чего ж ты!.. — Тогрул высунулся в окошко, подзывая пастуха. Тот гнал коров с тем же безразличным видом, какой был у коров.

— А ну, пошли! — пастух взмахнул кнутом.

Тогрул резко газанул, и машина рванулась вперед.

Они поравнялись с пастухом. Медлительный, нескладный, в куртке с чужого плеча, это был он… Тот самый сероглазый гангстер... 

...То ли от волнения, то ли от страха, к горлу вдруг подступила тошнота. Ее вырвало...

Тогрул резко обернулся:

— Что с тобой?

Она молча помотала головой. Ее снова вырвало.

— А может, ты?..

Подняв голову, она взглянула на мужа. Лицо у него скривилось, будто по нему ударила мощная струя воды. У Тогрула всегда судорожно кривилось лицо, когда она вот так на него смотрела. 

Как же она сейчас ненавидела мужа!.. Это он, он виноват во всем!.. И в том, что по этой серой слякоти привез ее к совершенно чужим людям, и в том, что ей приснился этот кошмарный сон, и в том, что она придумала себе всю эту нелепую любовную историю, и в том, что у нее во рту день и ночь клацает мерзкий протез, во всем виноват, во всем...

…Она оглянулась. Парень, кажется, узнал ее, лицо его просияло, как там, вчера… в глазах, как вчера, застыли слезы; он стоял, сунув руки в карманы, и смотрел вслед машине полными слез глазами... 

1985