ГЕНИЙ
Уже покойным и ныне живущим членам Союза писателей,
верно служащим Великой Литературе, посвящаю
О том, что Поэту наконец-то выдали квартиру, раньше всех узнали в Литературном Центре «Перо».
Во второй половине дня, ближе к вечеру той знаменательной среды редактор Центра, лауреат премии «Золотое перо» Ахмед Аглепе неожиданно возник в фойе на первом этаже Центра. С трудом дотащившись до маленького окошка с надписью «Буфет», он обессиленно облокотился о прилавок, потянулся к заветной склянке, как смертельно отравленный тянется к противоядию, залпом выпил три стакана айрана и только после этого поплёлся на второй этаж, в кабинет директора, чтобы сообщить эту потрясающую новость.
Обнародование этой новости именно под конец рабочего дня кое-кто объяснял тем, что власти, мол, не были уверены в том, какой она может вызвать резонанс, и поэтому решили, что для подобной акции как нельзя более подходит вторая половина дня, а именно время, когда у Поэта и подобных ему любителей поэзии - людей темпераментных и непредсказуемых – угасает творческий пыл, остывает и притупляется воспалённый мозг.
Другие возражали им, считая, что власти скрывали своё намерение до сих пор, движимые единственным желанием, - преподнести Поэту и его поклонникам своеобразный сюрприз в канун съезда Союза писателей. Впрочем, и те, и другие сходились в одном - они, там, наверху, сделали это только потому, что слишком много народа стало уезжать, считая для себя оскорблением жить в стране, которая не может обеспечить жильём своего лучшего Поэта.
Газеты писали: "Профессиональные литераторы постоянно говорят и пишут об этом, голоса тысяч любителей творчества Поэта сливаются в грозную волну возмущения, которая может перерасти во всенародное восстание, и только руководство Союза писателей, и государственные чиновники остаются совершенно равнодушны…»
Кое-кто в литературных кругах связывал подобное безразличие властей к поэзии со слишком тёплым отношением Поэта к предыдущим властям и, в частности, к экс-президенту. Особенно усугубилось это пренебрежение после того, как Поэт написал стихи, посвящённые бывшему президенту. Хотя литературоведы писали, что эти стихи - «образец Высокой Поэзии независимо от того, кому они посвящены…»
Было также множество представителей оппозиции, у которых ненависть к властям переросла в любовь. Они уверяли, что это стихотворение Поэта сильно потрясло моральные основы нынешней власти, причём говорили это с такой уверенностью, будто собственными глазами видели это самое потрясение основ.
Подобные пересуды чрезвычайно нервировали друзей Поэта. «Ну, зачем он ввязался в политику? — говорили они, качая головами. — Какое ему дело, кто в кого и зачем бросает камни? Ведь он выше всякой политики и всех политиков…"
В том, что Поэту до сих пор не предоставлена квартира виновато только руководство Союза, считали его наиболее агрессивные члены и не упускали возможности где-нибудь на страницах газет, по радио или телевидению назвать Союз беспомощной, жалкой или, того хуже, мёртвой организацией.
Говорят, что больше всех от этой неприятной ситуации страдал председатель Союза Вафа муаллим - интеллигентный, добрейшей души человек. Он неоднократно писал во все инстанции, что Союз, который после обретения независимости должен был бы стать одной из наиболее значимых и влиятельных организаций, вместо этого влачит жалкое существование. Но его, казалось, никто не понимал, или не хотел понять. А документально аргументированные напоминания о нерешённом квартирном вопросе Поэта растворялись в воздухе с быстротой капли, упавшей на раскалённую сковороду.
Сотрудники Союза уверяли, что эта проблема в последние месяцы очень сильно повлияла на здоровье Вафы муаллима. Нашлись даже очевидцы, видевшие, как один-одинёшенек лежал он в большой палате, уставленной мягкими, обитыми искусственной кожей, диванами и ждал, когда ему сделают успокаивающий укол. По слухам, теперь Вафа муаллим приходил на работу пораньше, запирался в своём кабинете, а с теми, кому удавалось прорваться к нему, разговаривал рассеянно, всем своим видом давая понять, что ему мешают. Оставшись один, он снимал очки, тёр ладонями лицо и задумчиво устремлял усталый взгляд на висящую на противоположной стене доску, где были запечатлены автографы уже покойных корифеев национальной литературы.
Рассказывают, что однажды один из коллег Поэта во время какого-то из своих выступлений, предложил освободить одно из помещений Союза и предоставить его семье Поэта в качестве жилья. Услышав об этом, Вафа муаллим срочно собрал секретариат Союза и поставил вопрос на обсуждение. Когда же выяснилось, что превратить это помещение в жилое невозможно, глаза Вафы муаллима угасли, лицо обрело выражение безысходности и тоски, а полный грусти взор вновь обратился на доску с великими автографами.
Нищенское, бездомное существование Поэта, вынужденного снимать однокомнатную, полуразвалившуюся, пропитанную запахом гнили и сырости хибару где-то в посёлке на окраине города, удручало его коллег, сотрудников Литературного Центра «Перо» и, в первую очередь, директора этого Центра - драматурга и прозаика Гулама Гусейнли, человека чрезвычайно нервного и впечатлительного.
За несколько дней до того, как Ахмед Аглепе влетел в Центр со своей потрясающей новостью, Гуламу Гусейнли почему-то приснилось много солдат. Они окружили двухэтажное здание Центра и с грозными лицами заглядывали с улицы в окна…
Наутро Гулам Гусейнли явился на работу в большой задумчивости. Он сразу же вызвал в кабинет своего друга Фараджа и, все так же задумчиво глядя вдаль, рассказал ему свой сон во всех подробностях. Внимательно выслушав его, маленький, седой издатель, по привычке дёргая бровями, произнёс:
- Видимо, следует ожидать очередной государственный переворот…
По хитрым глазам Фараджа Гулам Гусейнли не мог понять говорит его друг искренне, или шутит. И потому, когда в конце рабочего дня в дверях кабинета появилось растерянное лицо Ахмеда Аглепе, Гулам Гусейнли немедленно вспомнил свой сон и с несвойственным ему терпением стал ждать, что же скажет Аглепе.
- Гулам муаллим, наконец-то Поэту дали квартиру! — воскликнул Аглепе и замолчал, будто споткнулся на восклицательном знаке.
От этой, ну совершенно неожиданной новости на глаза Гулама Гусейнли навернулись слезы и сквозь эту пелену ему, как в тумане, явилось лицо Поэта…
Поэт смотрел на него полным страдания взглядом и, как всегда, с лёгкой иронией проговорил:
- Да не переживай ты, Гули, так было всегда: с поэтов заживо сдирали кожу, изрешетили им грудь пулями…— сказав это, он, грузно покачиваясь, исчез.
- … и говорит, что сам Президент распорядился выделить ему эту квартиру. А в конце встречи, когда уже все стали расходиться, Президент вдруг замер, поднял левую руку, чтобы остановить всех… и, правда это или врут, наизусть процитировал отрывок из его стихов… — все это Аглепе выпалил на одном дыхании.
- Да кто тебе все это сказал? - спросил, неизвестно когда появившийся в кабинете, поэт Дениз. Он прошёл на своё любимое место у окна и, скрестив руки на груди, уставился куда-то вдаль…
- Гая Караэль.
- А причём тут Гая Караэль? - глядя с тоской, спросил Гулам Гусейнли и нервно дёрнул плечами.
- А я встретил его на улице Истиглалийет, он спускался вниз… Никогда не видел его таким взволнованным, даже голос дрожал…
Повисло долгое молчание. Каждый был погружен в свои мысли. В этой тишине кто-то осторожно отворил дверь.
Словно почувствовав атмосферу, царящую в кабинете, Фарадж неслышно прошёл и сел в своё любимое, высокое, массивное кресло.
- …он сам все рассказал. Я даже ни о чем не спрашивал. Говорит, что вчера ночью ему позвонили, срочно вызвали в аппарат Президента, там попросили написать что-то типа справки о Поэте… - Аглепе умолк и оглядел присутствующих.
Гулам Гусейнли все так же, с тоской во взгляде, сидел, уставившись куда-то вдаль, Дениз, скрестив руки, смотрел в окно, Фарадж, закинув ногу на ногу, разглядывал свой башмак с отставшей подошвой, поэт Асланоглы задумчиво поигрывал спичечным коробком, а остальные с немым вопросом на лицах смотрели на Аглепе.
- Да, теперь Караэль попрёт, как танк… Будет рассказывать, что Поэт получил квартиру благодаря ему, — неожиданно выдал Асланоглы и, глядя на собравшихся, покачал головой.
В это время раздался телефонный звонок и на том конце провода послышались крики Гая Караэля. Он торопливо, но подробно рассказал, как вчера, уже глубокой ночью, писал в Аппарате Президента справку о Поэте и его творчестве, а потом, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Или это на линии что-то разъединилось?..
Гулам Гусейнли повертел трубку в руке, словно ожидая ещё чего-то, потом положил её на место.
- Говорит, что именно после его справки… — задумчиво сказал он.
- Что? - простонал кто-то в противоположном конце кабинета.
- Он говорит, что этот вопрос подняли только после его справки, - глухим, растерянным голосом проговорил Гулам Гусейнли.
Его всегда раздражали путаница, бессмыслица, неопределённость. И в прозе своей Гулам Гусейнли был таким же. В каждой фразе, в каждом обороте он старался быть предель¬но ясным и логичным, что постоянно отмечали критики, анализирующие его творчество.
- Ну, что я говорил?! Убедились?! - выкрикнул Асланоглы, оглядывая присутствующих, при этом в глубине его глаз вспыхивали непонятные огоньки.
- Ради Бога, тише, - потирая лицо, проговорил Гулам Гусейнли, - и без тебя тошно…
Смеркалось. Все уже давно разбрелись по домам, остались только, как это всегда бывало в подобных случаях, Гулам Гусейнли и Фарадж. И хотя в кабинете горел полный свет, по мере того, как за окном темнело, мрак, казалось, сгущался и в кабинете…
-Тут возможны несколько вариантов, — говорил Фарадж, вглядываясь в клубы табачного дыма, - во-первых, может быть, Президент хочет этим поступком войти в историю. То есть остаться в истории благородным шахом, облагодетельствовавшим великого Поэта.
Фарадж краем глаза взглянул на Гулама Гусейнли, чтобы убедиться, что тот его слушает, и продолжил:
- А может быть, стихи Поэта и вправду произвели впечатление на Президента, любящего поэзию, и он сделал это без всякой задней мысли, во имя великой литературы. Но есть ещё одна версия…
Его рассуждения прервал телефонный звонок. Гулам Гусейнли чуть ли не всем телом навалился на аппарат. На том конце провода послышался взволнованный голос Дениза:
- По-моему, есть только одна версия – Президенту нужна любовь поэтов…
Далее он стал объяснять, какую огромную энергию может дать человеку любовь поэта, после чего, торопливо попрощавшись, бросил трубку так, будто его внезапно куда-то увезли.
- Третья версия… - как ни в чем не бывало, продолжил Фарадж, загибая очередной палец.
- Значит, он способен понять художественное слово… - вдруг прервал Фараджа Гулам Гусейнли и непонятное сияние разлилось по его лицу, - значит, он все понимает! - взволновано проговорил он. - А мы-то…
Фарадж, давно не видевший друга таким, слегка растерялся.
- Конечно, понимает, - сказал он, недоуменно пожав плечами. - Я всегда говорил и опять повторяю: быть может, он самый великий писатель…
- Значит, он нас понимает, — будто самому себе сказал Гулам Гусейнли и почувствовал, как от восторга к горлу подкатывает ком.
В такие мгновения, когда Гулам Гусейнли был чем-то растроган, Фараджу становилось не по себе. Он расстраивался, ему казалось, что это он довёл своего друга молодости, крепкого мужчину, автора нескольких книг, до столь жалкого состояния.
И сейчас сердце Фараджа, больше жизни любившего литературу, болело за друга. Ему было больно видеть этого здорового пятидесятилетнего человека беспомощным и растерянным, подобно внезапно осиротевшему ребёнку…
***
Вечером в своей маленькой однокомнатной квартире Гулам Гусейнли в задумчивости сидел в глубоком кресле перед телевизором и вспоминал, как Фарадж, перечисляя версии, загибал свои маленькие пальчики, точно на кнопки надавливал. Во всем этом единственной реальностью было предоставление Президентом квартиры Поэту, без устали поносившему власти и их «инфантильную политику» во всех газетах и зарубежных радиоголосах. За раздумьями Гулам Гусейнли незаметно задремал в кресле, и ему приснился Фарадж…
- Его самое крупное произведение - это мы... – подмигивая, говорил он.
Наутро в литературных кругах, во всех редакциях и творческих объединениях царило необыкновенное возбуждение. Всюду «обмывали» квартиру Поэта, произносили в его честь тосты, направляли через газеты пышные поздравления ему и благодарственные телеграммы Президенту. Рассказывают, что группа литераторов, потрясённых этим сообщением, направила Президенту телеграмму на двадцати трёх страницах, где говорилось о силе художественного слова, о том, какие перемены способно произвести оно в душах людей, о физической мощи Слова, которое властно изменять события...
По слухам, поклонники Поэта, видя в этом событии символ торжества поэзии и искусства, будто бы отправились с паломничеством на могилу какого-то средневекового поэта. Они провели там День поэзии, читая стихи виновника торжества, и закончили все возложением цветов на могилу.
Рассказывали ещё, что несколько собратьев по перу поехали к Поэту, рассчитывая увидеть своего друга на седьмом небе от счастья, но вместо этого нашли его печальным, даже сонным, будто отвернувшимся от всего мира. Увидев их, он встал. Его отекшие ноги напоминали столбы, это, видимо, оттого, что в квартире было тесно, и Поэт вёл малоподвижный образ жизни. С трудом переставляя ноги, он направился к ним с виноватым выражением лица.
- Это он сам… Я ни о чем не просил, — растеряно пробормотал Поэт, вглядываясь в лица пришедших.
Новость о том, что Президент обеспечил квартирой Поэта, откровенно поддер¬живающего оппозицию, и даже прочитал на память его стихи, в тот же день вышла за пределы кругов литературных и разлетелась по кругам, не имеющим к литературе никакого отношения.
Многие сочли это рекламной акцией для привлечения на свою сторону армии литераторов и поклон¬ников Поэта из оппозиционных партий. Другие видели в этом расчёт Президента на то, что благодарный Поэт со временем создаст и его, Президента, поэтический портрет. В памяти многих остались стихи Поэта, посвящённые экс-президенту, после которых тот из обычного учёного – языковеда, почти против своего желания, ставшего президентом, вдруг превратился в легендарную личность и всеобщего любимца. Видно, тот феномен привлёк внимание и нынешнего Президента. И если бы теперь Поэт, с присущим ему вдохновением, воспел нового Президента, рождённого властвовать над людьми, создал образ мудрого руководителя, отдающего себя без остатка своему народу, тогда уж ни годы, ни тысячелетия не стёрли бы его имя из памяти потомков…
***
Вечером следующего дня – холодным, ветреным, осенним вечерком, Гулам Гусейнли, все ещё барахтающийся в море версий, брёл домой. За одним из поворотов он нос к носу столкнулся с кем-то.
- Ах, ты мой дорогой, — слабым голосом простонал этот некто, уткнувшись лицом ему в грудь так, будто специально для этого караулил его за этим углом. - Я знал, я всегда знал, что среди нас самый сильный, самый смелый - это ты… И снова ты… снова Гули…
Только по мягкому, певучему говору Гусейн Гусейнли узнал во встречном Салаха Сарызаде, всю жизнь пишущего романы о трудной жизни простых нефтяников с черными от мазута руками, но светлыми душами.
- Выходит, все было напрасно, да? … Все было ложью? … Литература…- тут голос старого писателя, словно, куда-то отдалился, а потом зазвучал совсем рядом, - Литература, которой мы отдали всю свою жизнь, ради которой терпели столько лишений, никому, выходит, не нужна, Гули?..
Сарызаде продолжал говорить, все ещё уткнувшись в грудь Гулама Гусейнли, и казалось, отстранись он сейчас – тут же упадёт. На глаза Сарызаде навернулись слезы… Или это показалось Гуламу Гусейнли?..
Гулам осторожно отстранил от себя худое, щуплое тело старого писателя, взглянул ему в лицо.
- Почему же не нужна?..
- Не нужна…Не нужна… Если б была нужна, если б они ценили литературу, то не поступили бы так.
Голос старика задрожал, он закашлялся, лицо его сморщилось, отчего он стал похож на обиженного ребёнка.
- Да что же они такого сделали, Салах муаллим?..
- Как это что?.. Я - писатель с пятидесятилетним стажем, автор тридцати двух романов, ста четырёх рассказов, инвалид Отечественной войны, рядовой литературы, посвятивший ей всю свою жизнь, живу у черта на куличках, в коммунальной квартире, а они раздают квартиры тем, у кого и так по три-четыре дома.
Гулам Гусейнли насторожился. Он внимательней взглянул на старого писателя, которого до сих пор считал человеком тонкой и доброй души.
- Вы кого имеете в виду, Салах муаллим?.. Если вы о Поэте, то он, бедняга…
- Да при чем тут Поэт, милый мой?!... Мне сейчас позвонили и сказали, что Президент в честь съезда распорядился выдать квартиру каждому члену Совета аксакалов.
Гулам Гусейнли собирался возразить, но Сарызаде неожиданно повернулся и, продолжая что-то бормотать о совете аксакалов, пошёл прочь, шаркая старыми, стоптанными башмаками.
- Я новый роман написал… пришлю! — крикнул он уже с другой стороны улицы. — Опять про нефть!..
***
Дома Гулам Гусейнли включил телевизор. Транслировали встречу из Дворца президента. На этот раз Президент вошёл в зал не как обычно, через широкие двустворчатые двери, а возник из какого-то таинственного пространства между стен. Он несколько минут величественно стоял на фоне трёхцветного знамени, будто ждал чего-то, а потом, словно повинуясь неслышному обычному уху приказу, прошёл на своё место во главе огромного круглого стола, оглядел собравшихся серыми глазами, настолько светлыми, что зрачки почти сливались с белками. Потом на его розовых щёках появилась улыбка… и он что-то сказал.
Писатели-аксакалы – они почему-то все сидели рядом, с правой стороны – смотрели на Президента с благодарностью и напряжённо улыбались. Президент что-то говорил, глядя на сложенные на столе руки, и при этом будто видел всех присутствующих в зале. Затем камера повернулась к аксакалам и на экране одно за другим стали возникать крупным планом их лица.
Гулам Гусейнли невольно затаил дыхание. Лица писателей, которых он знал не один десяток лет, вдруг показались ему настолько изменившимися, что он пришёл в ужас. Сидевший первым народный поэт Кюскюн почему-то походил на сидящего рядом с ним народного писателя, прозаика Тары Вердиева. Вердиев, в свою очередь, был похож на сидящего через два кресла от него прозаика и драматурга Сумбатлы, который как две капли воды походил на сидящего последним народного поэта Атиллу Зардушта, а того, что самое удивительное, было не отличить от Сарызаде, с которым Гулам Гусейнли только что столкнулся на темной, холодной улице.
Через несколько минут народный поэт Кюскюн, медленно передвигая ноги с плохо разгибающимися коленями, направился к стоящей в верхнем углу зала высокой, как шпиль, трибуне, тяжело оперся о неё локтями и с побледневшим лицом почему-то заговорил об успехах, которых достигла страна за последние годы, о добыче нефти и успешной внешней политике…
На столике рядом с креслом зазвонил телефон.
- Гулам муаллим!..- зазвучал откуда-то издали, сквозь неясный свист и завывания, голос Ахмеда Аглепе. Гуламу Гусейнли показалось, что он говорит с острова посреди бушующего океана. - Вы слышали, что случилось?.. - Временами голос Ахмеда пропадал, словно пенистые волны океана заливали телефонный кабель.
- Говори громче, плохо слышно! - крикнул Гулам Гусейнли, прикрывая микрофон трубки ладонью.
- Поэт Кюскюн умер!
- Кюскюн?!. - воскликнул в волнении Гулам Гусейнли и посмотрел на экран, где Кюскюн, все такой же бледный, продолжал говорить о внешней политике, и почувствовал, как все тело покрывается холодным потом. - Ты что, с ума сошел?!. Вот же он…
- Это запись! Встреча закончилась в шесть часов! Он прямо там и скончался, в лифте!!! Говорят, у него вдруг подкосились колени, голова упала на грудь… Сначала думали - обморок, а потом приехала «Скорая», и все стало ясно!..
Ещё долго, перекрикивая свист бури и заливающие кабель океанские волны, Ахмед Аглепе рассказывал обо всем, что произошло после встречи с Президентом. По его словам, Кюскюн оказался не единственной жертвой этой встречи. Так, дважды лауреат Государственной премии, автор романов о национальной трагедии, народный писатель Неймат Озал тоже почувствовал себя плохо в коридоре президентского аппарата. Прибывшая «Скорая» определила сердечную недостаточность и прямо оттуда писателя отвезли в одну из центральных больниц. Да и другие чувствуют себя неважно…
- …перед Дворцом президента стояло столько машин «Скорой помощи» !..— Аглепе охрип от крика.
- Ты это, откуда говоришь?.. - тоже почему-то закричал Гулам Гусейнли.
- Да я здесь, под вашим домом!.. - снова закричал Аглепе.
Долго ещё гудело в ушах Гулама Гусейнли после того, как он повесил трубку, а от рассказа Ахмеда Аглепе пересохло в горле. Старых писателей, как раненых бойцов из окопов, выносили из здания президентского аппарата и укладывали в машины «Скорой помощи». А на экране они пока были живы-здоровы. С побледневшими лицами один за другим они выходили к трибуне, гордо и взволнованно говорили о чем-то, не имевшем отношения к литературе, и такие же бледные возвращались на свои места. Встреча закончилась, старики уже расходились, как вдруг камера остановилась на Президенте.
- Одну минуту!.. - громко сказал он, подняв руку. Президент на мгновение задумался, потом подозвал к себе мэра города и без всяких объяснений и предисловий отдал распоряжение выделить каждому из участников встречи по четырёхкомнатной квартире, потом громко прочитал отрывок из стихов одного из присутствующих поэтов. На этом все и закончилось.
Ночью Гулам Гусейнли долго не мог заснуть. Ему мерещилась площадь перед Дворцом президента, кишащая машинами «Скорой помощи». Он вспоминал Президента, который говорил, глядя на свои руки, снова видел непостижимым образом изменившиеся лица писателей. Эти видения не оставляли его и во сне… Но теперь среди писателей оказались и повесившийся несколько лет назад от нищеты Мамедъяр, и разрушивший свою печень пьянством Сеид Мирза, и умерший во сне Сурхай, и Эльбрус, который всегда говорил так громко, что умер от кровоизлияния в мозг. Здесь же суетились и работники президентского аппарата, укладывающие на носилки безжизненные тела стариков… А Ахмед Аглепе кричал ему из телефонной будки, стоящей на одиноком острове посреди бушующего океана:
- Он делает это во имя великой литературы! Да-да, именно. Во имя великой литературы-ы-ы!
От его слов волосы вставали дыбом…
Наутро весть о том, что Президент раздал квартиры писателям- аксакалам и слухи о внезапно пошатнувшемся здоровье награждённых снова всколыхнули литературные круги.
Похороны поэта Кюскюна по решению государственной комиссии по организации похорон должны были состояться через три дня, на следующий день после съезда Союза писателей. По сведениям, Неймат Озал всю ночь провалялся без сознания, а когда, наконец, пришёл в себя, у него вдруг резко поднялась температура. Врачи, которые никак не могли связать это резкое повышение температуры с сердечной недостаточностью, решили провести полное обследование больного, собрали все необходимые анализы, сделали рентген, флюорографию, а потом пригласили на консилиум светил местной медицины. Однако светила не смогли прийти к единому мнению.
Очевидцы рассказывали, что старого писателя, всю жизнь посвятившего литературе, до утра бил озноб. Он лежал, укутавшись в одеяло, а под утро, приоткрыв веки, прошептал:
- Он сделал это ради меня, - и снова потерял сознание.
Непонятное творилось и с Атиллой Зардуштом. Возвратившись после приёма у Президента, этот беззаветный труженик пера, ни слова не говоря домашним, заперся в своей комнате и не открывал двери, несмотря на настойчивые стуки домочадцев и присоединившихся к ним соседей. Лишь глубокой ночью, когда соседи взломали дверь и вошли в кабинет, Атиллу нашли лежащим на полу с перекошенным ртом. Санитары, спускавшие его на носилках по лестнице, рассказывали, что старик, еле шевеля парализованными губами, прошептал:
- Он сделал это ради меня…
И снова поползли версии и догадки по поводу подарка, преподнесённого Президентом писателям-аксакалам. Часть литераторов утверждала, что Президент, блестяще стабилизировав ситуацию в республике, этим своим распоряжением решил пристыдить замечательных мастеров слова, демонстрировавших пылкую приверженность к бывшим президентам…
Другие говорили, что Президент просто не осведомлён о существовании в стране молодых, талантливых литераторов. Поэтому для него вся национальная литература воплотилась в этих, пропахших нафталином старцах, и этим указом он решил накануне съезда писателей продемонстрировать своё отношение к ним… и т.д., и т.п.
***
Когда Гулам Гусейнли, все ещё под впечатлением от своего сна, вступил в фойе Центра, часть членов союза «Авангард» уже разошлась. Увидев его, председатель союза Дунья Годжагюль, убрав за спину сжатые в кулак руки, зло двинулся в его сторону по-борцовски быстрыми, короткими шагами.
- Знаю, знаю… Но сейчас я не могу, Дунья, - тихо пробормотал Гулам Гусейнли, отстраняя его.
- Надо бы посоветоваться, - мрачно сказал Годжагюль, следуя по лестнице за Гуламом Гусейнли.
- О чем?..
- Мы подготовили обращение.
- Что за обращение? И вы квартир хотите?.. - спросил Гулам Гусейнли и с ненавистью посмотрел на все ещё красное после прошедшего собрания лицо Дуньи Годжагюля.
- А почему бы нет?! Мы голодаем, наши дети ютятся по чужим домам, а квартиры дают старикам, у которых и без того по пятьдесят квартир по всему городу.
От возбуждённого ли тона Дуньи Годжагюля, или от траурного настроения после вчерашнего известия о смерти поэта Кюскюна, а может, и от приснившегося Аглепе, кричащего: «Он делает это во имя великой литературы!», волна тошнотворного отвращения вдруг накатила на Гулама Гусейнли.
- Оставь меня в покое, Дунья… Честное слово, мне не до этого. Делайте, что хотите.
Фарадж сидел в своём любимом кресле, закинув одну на другую маленькие ножки, и ждал Гулама.
- Телефон не работает?.. — спросил он, едва Гулам вошёл в кабинет, и беспокойно заворочался в кресле.
Велев никого к себе не пускать, Гулам весь день сидел в кабинете с Фараджем. Окутанные облаком дыма, они блуждали в тумане догадок.
- Старый организм не вынес слишком большой радости, - резюмировал, наконец, Фарадж.
- Все сложнее… - проговорил Гулам Гусейнли, задумчиво глядя куда-то вдаль. - Все гораздо сложней, чем мы думаем…
Ближе к вечеру кто-то осторожно постучал в дверь. Растерянный не менее вчерашнего, Аглепе, крадучись, вошёл в кабинет, и замер у двери.
- Что ещё? - полный самых страшных предчувствий, спросил Гулам Гусейнли.
- Молодым тоже дают квартиры… прямо сейчас. Президент распорядился. И, говорят, опять стихи читал…
- Кто?
- Президент… Из последнего цикла Саххата Гурумгёя…
- Нашего Саххата?
- Да…
Аглепе хотел было сесть, но почему-то передумал и остался стоять у двери в выжидающей позе. Фарадж взглянул на Гулама Гусейнли, его глаза метали молнии. Гулам Гусейнли в замешательстве посмотрел на Фараджа, потом перевёл взгляд на старые, стоптанные туфли Аглепе…
Вечером Фарадж провожал Гулама Гусейнли до дома. Друзья долго стояли у входа в подъезд и, не замечая дождя, смотрели друг на друга. Фарадж поднял воротник мокрого плаща, стиснул его маленькими ручками и, дрожа от холода, проговорил:
- Я боюсь…
- Чего?.. - спросил Гулам Гусейнли, глядя в участливое, умное лицо Фараджа и чувствуя, как слабеют колени.
…Фарадж молчал. Его глаза слезились от холода… Или это рыдания подступили к горлу?..
- Боишься, что кто-нибудь из молодых тоже может не вынести счастья?.. - полушутя - полувсерьёз спросил Гулам Гусейнли, но Фарадж не откликнулся.
***
Дома Гулам Гусейнли включил телевизор. Транслировали встречу Президента с молодыми литераторами. Президент говорил, потом замолчал, оглянулся, поднял левую руку и прочитал стихи…
Ночью он приснился Гуламу Гусейнли… В белом халате он стоял перед огромным столом, заставленным различными колбами, банками самых причудливых форм, заполненными разноцветными жидкостями…
Гулам Гусейнли тоже был в этой лаборатории. Он прятался за тяжёлой, бархатной портьерой и наблюдал за действиями Президента.
Президент поднял одну из колб, разглядывая её содержимое на свет, потом взял маленькую бутылочку с зелёной жидкостью и аккуратно вылил несколько капель в колбу с красной жидкостью. Жидкость в колбе, вспениваясь, задымилась и дым, клубясь, вытек из колбы, заполнив лабораторию, скрывая от глаз Гулама Гусейнли Президента, заполз в горло… и он, чуть не задыхаясь от кашля, откуда-то, совсем близко, услышал волшебный голос Президента:
- Хватит следить за мной, Гула-а-ам…
***
В ярко освещённый зал театра Президент вошёл через главный вход. С выражением усталости на лице он осмотрел приветствующую его стоя публику, помахал рукой, а потом, чуть прихрамывая, пошёл вдоль первого ряда. Следом за ним шли остальные члены руководящего состава, которые расселись позади пустого ряда, где сидел Президент.
Съезд начал свою работу. Ораторы сменяли один другого, и каждый начинал с того, что в меру своих способностей приветствовал Президента, а потом, как и на всех предыдущих собраниях, говорил о природных богатствах страны, добыче газа и зерноводстве. Гулам Гусейнли и Фарадж молча сидели в задних рядах. Гулам время от времени беспокойно оглядывался, пытаясь найти Дениза.
- Он не придёт… - сказал, не отрывая взгляда от сцены, Фарадж. - Говорит, ему все опротивело.
И тогда Гулам Гусейнли вспомнил, как однажды, стоя по обыкновению у окна и скрестив руки на груди, Дениз сказал:
- Вся разница между нами в том, что они в этой жизни занимают черные поля, а мы - белые…
Писатели среднего поколения ещё два месяца назад подготовили резко критические речи против руководства Союза, вот уже несколько лет безразличного к их творчеству и тяжелой жизни. На этом основании они собирались требовать отставки руководства. Они сконцентрировались в левой части зала и оттуда грозно смотрели на сидящего в президиуме и скрывавшего глаза за черными очками, Вафу муаллима…
- Чувствую, что-то произойдёт, — не оборачиваясь, тихо сказал Фарадж.
- Что произойдёт?..
- Не знаю… - ответил Фарадж. Он оглянулся на Гулама Гусейнли и, испуганно расширив близко посаженные, круглые глаза, добавил: — Видишь, он хромал.
- Ну и что?.. - шёпотом спросил Гулам, пожимая плечами.
- Да ведь он никогда не хромал, - проговорил Фарадж, беспокойно ёрзая на месте.
И уже до конца заседания Гулам Гусейнли смотрел туда, в первые ряды, но со своего места мог разглядеть только часть левого плеча Президента.
Самым поразительным казалось то, что за все это время его плечо ни разу не шевельнулось. Казалось, Президент ушёл, оставив в кресле вместо себя пустой пиджак.
К концу заседания Президент поднялся и, все так же хромая, медленно прошёл к трибуне. И тогда Гулам Гусейнли подумал, что Президент прихрамывает потому, что ему жмут его до блеска начищенные, новые, черные туфли.
Президент некоторое время молчал, обводя печальным взглядом полутёмный зал, словно искал кого-то, а потом, сотрясая воздух мощным голосом, заговорил об искусстве слова, о достижениях национальной литературы за последние годы, о тонкости писательской души, о писателях, жаром сердец создающих великую литературу. Потом, говоря о заботе со стороны государства, он поднял левую руку и объявил, что только что отдал распоряжение о выделении квартир всем пятистам пятидесяти шести членам Союза.
После слов Президента в зале на миг воцарилась тишина. Президент, все так же прихрамывая, сошёл со сцены, сложив руки за спиной и, ни с кем не попрощавшись, с той же печалью на лице покинул зал.
И только когда стены зала содрогнулись от аплодисментов, Гулам Гусейнли почувствовал, как спазм сжал желудок, а на ресницах начала дрожать набежавшая на них непрошенная слеза. Фарадж не аплодировал, он со страхом смотрел на зал, стены которого, казалось, вот-вот обрушатся от шума.
***
На следующий день все правительственные газеты опубликовали новый указ Президента. Он гласил, что в честь съезда Союза писателей, за заслуги в развитии национальной литературы, все члены Союза обеспечиваются квартирами.
Ближе к полудню из Союза пришло сообщение, что по личному распоряжению Президента в Нагорном квартале города, в нескольких километрах от жилого массива, на территории, обнесённой высоким забором, для членов Союза выделено двадцатиэтажное жилое здание в пятьсот пятьдесят шесть квартир.
В литературных кругах воцарилась странная тишина… А Гуламу Гусейнли, у которого после этих окутанных тайной событий совершенно расстроились нервы, стал часто сниться этот странный дом с пятисот пятьдесят шестью квартирами. Ему снилось, что он стоит посреди двора, окружённый высоким, чуть ли не до неба забором, перед пятисот пятидесяти шести квартирным гигантом, похожим на надгробье фараона. Жильцы этого дома - нежный, легко возбудимый, творческий люд - ходят в униформе, жёлто-зелёных пижамах. А персонал - врачи, парикмахеры, киоскёры, продавцы - все в белых халатах.
И только на Гулама Гусейнли не хватило пижамы, и поэтому ему не разрешается выходить на улицу… А он карабкается на подоконник высокого, двустворчатого окна и, глядя оттуда вниз, кричит во весь голос, зовя Фараджа… А тот в большой, не по росту, пижаме играет во дворе с другими жильцами дома в чехарду…
1998