КИРХА

Рене посвящаю…

- Это моя вина, - сказала я и почувствовала, как к горлу подступил ком. Губы задрожали, я что-то промямлила, отчего лицо директрисы перекосилось.

- Я и предположить не могла, что у этого ребёнка могут быть такие способности... - с трудом сглатывая ком, выговорила я. - Ведь она никогда не проявляла интереса ни к музыке, ни к музыкальным предметам, ни к пению…

Директриса едва заметно покраснела и, приподняв брови, сказала:

- Вы напрасно вините в этом себя. Нет нужды искать виноватого. Если хотите знать, многие великие музыканты вовсе не имели музыкального образования. Если у неё есть какие-то способности, а я уверена, что есть, они обязательно проявятся.

Рена, как обычно, сгорбившись, сидела за огромным роялем, и по мере того как говорила директриса, подозрительно косилась то на меня, то на неё. Этим она напоминала мне телёнка. Порой я так и называла ее: «те-ле-нок…»

…Кажется, только чтобы не сидеть лицом к лицу со мной, директриса встала и прошла к роялю. Взяв в ладони пальцы Рены, она помяла их, как мнут тесто.

- Обратите внимание, эти пальцы созданы для клавиш, - сказала она и, опустив руки девочки на клавиши, ласково добавила:

- Сыграй это ещё раз, деточка.

Взмахнув ресницами, Рена выпрямила спину и, следя за движениями своих маленьких, полненьких рук, снова заиграла, насыщенный сложными аккордами, отрывок из «Реквиема»…

Слушая заполнявшую комнату завораживающую музыку, директриса, отвернувшись от рояля, закрыла глаза, её правая рука двигалась, словно аккомпанируя Рене на невидимом рояле. Внезапно глаза её открылись.

- Вы можете себе представить? – обратилась она к сидящим справа от меня учителям. – Вы только послушайте… Ведь это играет 14-летняя девочка, которая не знает ни одной ноты, не имеет музыкального образования!..

Рена, не слышавшая этих слов, все более вдохновляясь музыкой, ещё увереннее забегала крепкими пальчиками по клавишам, словно стараясь оправдать восхищение педагогов.

…К концу исполнения директриса уже сидела на своём месте. Подперев подбородок рукой, она смотрела куда-то вдаль…

- Мне кажется, для вашей дочери единственный путь в мир музыки – это вокал, - проговорила, обернувшись ко мне, одна из преподавательниц – худощавая, пожилая женщина, с испещрено глубокими морщинами. - Для фортепиано её техника на нуле.

Заметив, что директриса готовится ей возразить, она поспешила добавить: - Однако, я с вами совершенно согласна, пальцы определенно пластичны, но они не чувствуют клавиш. Ведь пальцы должны ступать по клавишам, как балерина ходит на пуантах, а не плашмя. Думаю, её время упущено. Одним словом, поезд ушёл. Вот почему евреи чуть ли не с младенчества проверяют способности своих детей к музыке, балету, спорту и так далее, чтобы потом не приходилось так горестно сожалеть.

Закончив свою речь, учительница окинула меня победоносным взглядом.

…Сердце сжалось от ее слов, но, не подав виду, я обернулась к Рене и улыбнулась.

Рена молча сидела за роялем, как теленок искоса поглядывая то на меня, то на учителей, словно не понимая, хорошо или плохо оценили ее исполнение.

…Когда мы с Реной выходили на улицу, в школу с шумом вбежала ватага ребят с различными музыкальными инструментами в руках. И я заметила, как она, обернувшись, посмотрела на них с тихой завистью. Сердито хлопнув её по спине, сказала:

- А ну, выпрямись!.. - И мы пошли.

Подняв воротник пальто, Рена молча шла рядом.

Сложно было понять, о чем она думает. Может, вспоминала, как мучилась последние два года, нота за нотой подбирая на слух «Реквием»?

И тут я, словно себе в оправдание, вспомнила её детство, полное равнодушие к музыке, книгам, кино, урокам, её лень, пристрастие к сладостям, любовь к лежебокству, пытаясь заглушить этим чувство вины в сегодняшней катастрофе.

А началось все по сути года два назад, когда мы с Реной - подростком, совершенно далёким от мира музыки, театра, литературы, пошли на вечер классической музыки в Кирху – старинную немецкую церковь в центре города, словно на шаг отступившую от людного тротуара и укрывшуюся среди зданий, вонзаясь чуть ли не в облака заметным издалека темным шпилем…

Весь вечер слушая музыку Баха, Моцарта, Вивальди, и наблюдая краешком глаза за Реной, завороженной льющейся откуда-то сверху божественной музыкой, словно обретая какую-то невесомость, я и представить не могла, к чему все это приведет, какие перемены произойдут в ее хрупкой, детской душе. Рена, которая на спектаклях уделяла внимание лишь мешочку с кукурузными хлопьями, а на концертах постоянно дремала, сидела, слегка разрумянившись, устремив немигающий взгляд широко раскрытых глаз в некие таинственные дали, внезапно разверзшиеся где-то за пределами сцены.

Вернувшись с концерта, она села за пианино и прошлась по клавишам… А наутро Рена основательно засела за пианино и часами осторожно, одним пальцем, словно ступая по болоту, стала подбирать услышанный накануне «Реквием». Спустя несколько месяцев она заиграла всю мелодию от начала до конца, уже не одним пальцем, а мощными аккордами…

Каждое утро начиналось с содрогавших пол и стены печальных и величественных аккордов «Реквиема», на этой же траурной ноте подходили к концу вечера. Дни сменяли друг друга… Мы радовались внезапно проявившемуся таланту Рены, жили в атмосфере этой радости, засыпая и просыпаясь под звуки «Реквиема»…

***

- Ведь знала, что так и будет…

Я сказала это только для того, чтобы нарушить молчание Рены, и взяла её за руку, переходя улицу. Она молча шла рядом, не пряча сожаления и тоски. Намеренно замедляя шаг,  Рена словно стеснялась идти рядом. Желая развеять ее печаль, я решила сменить тему, рассказывая о светлом будущем Рены, преимуществах других профессий, в которых она обязательно преуспеет.

Под глазами Рены залегли тёмные круги, нос, казалось, удлинился. Теперь она походила на какого-то древнегреческого философа.

…Весь вечер Рена не подходила к пианино. Она закрылась в своей комнате и лежала ничком на диване, спрятав лицо в подушку. Вторя траурному настроению Рены, к концу дня погас свет.

Весь вечер мы со старшей дочерью просидели на кухне при свечах, ощущая в промозглой тиши бушующие в сумрачной комнате Рены трагические водовороты, но зайти туда никак не решались.

Утром она вышла к завтраку с теми же темными кругами под глазами. Лицо ее поблекло и осунулось за ночь, однако, стараясь не подавать виду, она осипшим от горечи поражения голосом рассказывала о каких-то оперных произведениях, о вечности оперного искусства и требованиях, предъявляемых к телосложению певцов. Я же с тоской понимала, какую боль порождают в ней поиски иного покорения «Реквиема», провальное исполнение его на фортепиано и решение заняться вокалом, проникаясь бушевавшими той судьбоносной ночью в ее затихшей комнате чувствами и переживаниями.

С того дня инструментальный вариант «Реквиема» сменился более ужасным – вокальным. Теперь его исполнял грозный женский хор… Это был страшный, грандиозный обвинительный марш, своего рода народный суд над безразличными домочадцами, не приложившими за все это время никаких усилий для раскрытия тайного таланта Рены…

… Порой перед глазами представал этот хор, певший «Реквием» голосом какого-то гигантского исполина. Это были высокие, полные, одетые, как монахини, женщины, с белыми прозрачными вуалями на лицах. Они пели, внимательно глядя в огромные ноты в руках. По мере исполнения, они словно вытягивались, упираясь в потолок…

Мы все были опечалены состоянием Рены, бледневшей и трепетавшей, едва заслышав первые аккорды доносившегося из магнитофона «Реквиема», но не могли помочь бедной девочке, оказавшейся на краю глубокой пропасти в своем же доме, в окружении родных и близких. В такие минуты заговорить с ней, отвлечь ее было просто невозможно.

Порой, набравшись смелости, мы упрекали Рену за эту болезненную одержимость, но поблекшее лицо ее, застывшая в глубине глаз немая печаль заставляли умолкнуть, доказывая нашу неправоту и непонимание чего-то тайного и глубинного. Погружаясь в музыку, она растворялась у нас на глазах в некоем невидимом пространстве, куда вход нам был запрещен.

От прежней беззаботной жизни подростка не осталось и следа. Часами уединяясь в своей комнате, она окуналась в мир музыки, словно оторвавшись от мирской суеты, откуда, по всей видимости, никак не удавалось ей вернуться обратно в прежнее беззаботное, солнечное детство.

Каждый вечер, приходя с работы, меня с порога поглощала траурная атмосфера нашего дома, словно захваченного некими иноземными силами, заставая Рену в положении поверженного на ринге боксера – лежащей ничком на диване… Присев возле нее, всячески пыталась вызволить девочку из этого состояния, осторожно поглаживая ее волосы, целуя в широкие, как у пловца, плечи, нашептывая ей нежные слова, но все без толку…

Однажды Рена обернулась, уставившись на меня красными, распухшими от слез глазами…

- … Мне нельзя петь, - внезапно проговорила она, - сказали, что у меня слабые голосовые связки. - И опять уткнулась в подушку. Тут я почувствовала, как дрогнули её плотные плечи.

В тот же вечер мы со старшей дочерью собрали все кассеты и упрятали их в самый дальний угол антресоли. А наутро, решив окончательно от них избавиться, вынесли из дома. 

После этого в наш дом вернулись тишина и покой. Несколько месяцев мы старательно оттирали дом от следов «Реквиема», пытаясь вернуть ему прежний облик. Позвав уборщицу, отмыли все – от пола до потолка, переселили Рену в комнату старшей сестры, вечерами устраивали семейные просмотры кинокомедий, по выходным отправлялись за город, организовы­вали весёлые вечерние застолья, обходя стороной разговоры о музыке.

… Рена походила на человека, ослабевшего после долгой болезни… Порой она днями отказывалась от еды, с ее лица сошла улыбка. Она больше не говорила о музыке, торопливо проходя мимо комнаты, где стояло пианино,  и уже не напоминала древнегреческого философа.

Какое-то время все шло своим чередом. Я была счастлива. Оставшиеся позади трудные дни породили во мне непостижимый ужас перед классической музыкой. Я все старалась отогнать от себя дурные мысли, но в глубине души чувствовала, что опасность еще полностью не миновала, а притаилась где-то, ожидая своего часа. Чутье вновь не подвело меня… 

Однажды, возвращаясь с работы, войдя в подъезд, меня словно громом поразили доносящиеся откуда-то сверху знакомые звуки, полные печали и укора…

Позабыв о тяжёлых пакетах в руках, я бросилась наверх, представляя, как в самой дальней из заполненных музыкой комнат ничком на своем одиноком диване лежит, затаив дыхание, Рена, как вздрагивают её плечи…

От этой картины сжалось сердце, в горле встал жёсткий ком.

…Наспех открыв дверь, я вбежала в квартиру и оцепенела от ужаса… В глазах помутнело, кровь прильнула к голове.  

…Она снова вернулась… Трагические переливы мелодии, распластавшись по стенам, ползли к потолку, проникая сквозь двери.  Нарастающие голоса хора пытались отшвырнуть меня, вытолкать вон…

Я чувствовала, как подкашиваются ноги, слабеют руки, сползают пакеты… Еле двигая онемевшими ногами, я направилась в комнату Рены, но диван, где она обычно лежала ничком, оказался пуст… Собрав остатки сил, обошла и другие комнаты, кухню, заглянула под кровати, в шкафы… Но Рены нигде не было…

…Желая заглушить громовые раскаты «Реквиема», пошатываясь, пустилась на поиски магнитофона, но и он словно пропал пропадом.

Разум помутнел… Закрыв уши руками, прислонилась к стене …

…Я была в окружении гневных, мстительных монахинь… Не понимая, откуда доносятся их голоса, куда могла пропасть Рена, вспоминала лишь устремлённый к облакам грозный шпиль Кирхи…

1996